Олег григорьев стихи для детей витамин роста

Е го рифмы с остроумием народной частушки отщелкивали и припечатывали, обнажая абсурдность нелепых правил и законов сложившегося человеческого общежития. Поэтому Григорьева не издавали.
Детская литература, служившая спасительной гаванью для поэтов и писателей (конечно, в этой гавани спаслись немногие), помогла состояться в какой-то мере их творческим судьбам. Так, при жизни поэта были изданы единственные его три книжки стихов в издательстве «Детская литература». Две — первая и последняя — в ленинградском Детгизе, вторая — в московском. В некоторых статьях о Григорьеве подмечено, что дети в его стихах — это «окарикатуренные взрослые. А взрослые — это остановившиеся в своем развитии дети». Но это не литературный прием.
Сегодня, издавая поэта, можно более четко разграничить его «детские» и «взрослые» стихи. Но как бы ни приноравливали Григорьева, невольно искажая, чтобы издать, это не помешало читателю увидеть и полюбить его талант. Сама принадлежность к Детгизу порой не допускала подозрений цензоров. У редактора оставалась возможность доказать, что написанное надо понимать буквально. Скрытый смысл — нелепое подозрение. Например, можно было доказать, что народная сказка про «Тридесятое царство» — это не про заграницу.
Уже потом, в начале восьмидесятых, когда в высших инстанциях дрались за кресла и портфели, неугодных убирали «за низкопробную детскую литературу», пересматривая простые добрые и веселые детские книжки, выискивая в них крамолу, антисоветчину и прочие грехи. Тогда в качестве примера и прогремело стихотворение Олега Григорьева:
Спросила птица в клетке:
— Ну как тебе на ветке?
—Так же как и в клетке,
Только прутья редки.
Тогда книга Григорьева «Витамин роста», выпущенная в московском Детгизе, была объявлена вне закона. Это перекрыло поэту «кислород». Ему отказали в приеме в Союз писателей и на годы закрыли путь в литературу. Гневные постановления Госкомиздата зачитывались в издательствах. И «документы прорабатывались». Издательства не принимали его заявки.
Олег Григорьев успел застать перестройку. В начале 90-х стало возможно издавать все. И все, что было у поэта не роздано по рукам, не растащено «поклонниками», что сохранилось у родственников, — все издали. Его подняли на щит митьки, написав его имя на своих знаменах, и собрали с этой акции необходимые дивиденды. Для этого они надели на поэта маску митька. Девяностые годы начались для Олега Григорьева с шумных изъявлений в любви. Поэт радовался любому доброму слову. Столько внимания! За столько лет непризнания, неиздания… Пережит «сумасшедший дом» на Пряжке, «Кресты» — за два с половиной года до смерти. Теперь ему предлагали подписать договор!
…Однажды в Детгизе на одном из лестничных переходов — мы возвращались от машинисток — он вдруг остановился, посмотрел на отпечатанную страницу, проверяя работу, вслух прочел первое, что бросилось в глаза:
…Марадону валят с ног,
Он кривляется, контужен:
Чем талантливей игрок,
Тем ему, понятно, хуже…
Потом потряс полой пиджака, засунув руку в пустой карман. Ему, наверное, послышался звон монет, как слышал он не сказавшего ни слова говорящего ворона, как слышал грохот утюга, нарисованного на бумаге, выброшенной в корзину, и сказал: «Куда девать деньги, поэма такая длинная, а строчка стоит рубль двадцать. Эти четыре строчки — уже четыре рубля восемьдесят копеек!». Потом направился к выходу, читая строку за строкой и добавляя к каждой рифме: «Рубль двадцать, рубль двадцать…» (Кстати сказать, платили ему отнюдь не по высшей ставке.)
…До издания поэмы «Футбол» оставалось еще много лет. Ее издали после его смерти, в 1997 году.

В нынешнем году исполнилось десять лет со дня смерти поэта. Десять лет — это уже достаточное расстояние, с которого можно кое-что рассмотреть. Почему так важно осмыслить основные вехи в творческом пути мастера? В издаваемом за это десятилетие потоке стихов поэта, гигантском водопаде всех строчек, которые имелись в наличии издателей, во времена, когда «разрешено все, что не запрещено», трудно понять, что главное. Что выношено и осмыслено, а что «этюды» и «упражнения» для того, чтобы «размять руки», попробовать на слух и «на зуб» рифму, что мастерская поэта, из которой еще выйдет после огранки и обработки шедевр, а что уже готово.
Издатели двадцать первого века, вероятно, выпустят в свет собрание сочинений Олега Григорьева и тщательно отберут ограненные кристаллы и как варианты, как материал черновиков, поместят в приложениях, сносках и комментариях стихи «из мастерской».
И тогда, может быть, проступит Олег Григорьев истинный, не искаженный разными личинами, которые стали прирастать к его лицу. Очень важно просто понять и отобрать созданное им.
Книга стихов Олега Григорьева с рисунками поэта, изданная Львом Захаровым («Нотабене») в 1993 году, дает верный ключ к пониманию творчества Григорьева. Кажущаяся нарочитой бедность художественных средств становится понятной, если сопоставить стихи с изобразительным творчеством Григорьева, его графикой, его карандашными набросками. Это в основном натюрморты.
Темы для них он берет в буквальном смысле под ногами. Проржавевшие баки, истлевшие сумки, сношенный башмак, разбитый кувшин, скомканное, как бумага, ведро. И главное в каждой работе — поразительный свет. И тень. Их ритм, их игра, их «взаимоотношение» и градус света и тьмы. Свет и тьма. Этот главный вопрос бытия он решал, рассматривая то, что было в поле его зрения. В том поле, куда его оттеснили «холодные зрачки», следившие за ним в камере и на воле, где «прутья были пореже». Вещи, окружающие поэта, были по сути отбросами, утилем. Их он, художник, преображал в шедевры. Изо всей ужасающей нищеты, к которой был приговорен поэт, он высекал рифмы.
Анна Ахматова сказала: «Когда б вы знали, из какого сора растут стихи. » Творчество Григорьева — это материализовавшаяся метафора Ахматовой. В своем полном крахе быта он был оттеснен в такую зону, где уже плодородной почвы не было, и он рисовал пером художника и «стилом» поэта то, что ему оставалось — этот самый сор.
Для поэтического «натюрморта» Григорьеву мог послужить стеклянный стакан или бутылка молока, например. Вот повод для стихотворения о пространстве и времени — бутылка молока, перевернутая горлышком вниз: «Видно, время для молока истекло и настало время для простокваши». И безделица, и игра словом, и неожиданность.

О лег Григорьев был фантастически добрым человеком. Его открытая душа была с доверием обращена к людям. Так, по-доброму и доверчиво, смотрит на мир ребенок. Он отдавал ближнему последнее. Его дом был всегда открыт миру, друзьям, бездомным, голодным.
Но в его незапертые двери входила милиция. Он защищал от непрошеного вторжения участкового своих друзей и «получил статью» за нападение на власть. Он делил свое жилье с теми, с кем делил жизнь, но они же его и выживали из собственного дома. Он никогда никого не подозревал, такое чувство просто не могло зародиться в его душе, так он был добр изначально и навсегда. Коварство, подчас получаемое им в ответ на доброту, не отучало его помогать и отдавать последнее.

«Стремился я к людям
навстречу,
Вижу — бегут они стадом.
И вот эта теплая встреча
Для меня обернулась адом», —
скажет он в горькую минуту. Но от этого «ада» он никогда не отречется. «Я без России не могу», — признается он после выхода из «Крестов», обсуждая возможность отъезда за границу.
Тогда он уже был очень тяжело болен. Через два года его настигнет смерть (язвенное кровотечение). Он будет отпет в Спасо-Преображенской церкви, что на Конюшенной площади, где отпевали Пушкина 155 лет назад, и похоронен на Волковом кладбище, на погосте храма во имя Иова Многострадального. Мы знаем, что ничего нет случайного в этом мире. Это действительно его место упокоения — у Иова Многострадального.
Может быть, чтобы найти в себе силы видеть этот мир, жить в нем и рассказывать о нем, не закрывая глаза и не затыкая уши, он сам надевал на себя «маску». Это маска простеца или хама, «шарика» или опустившегося и потерявшего себя, свое человеческое лицо героя «дна». Это не только литературный прием, позволяющий спрятаться за ироническую усмешку, говоря от первого лица. Это — способ скрыть боль. Так делали Зощенко и Высоцкий.
Он берет на себя, надевает «чужую одежду», вживается в чужую «шкуру», будто избывая для мира чудовищное искажение человека.
Приставили наган. Спросили:
«Кто ты?»
У меня душа ушла в боты.
Отвечаю: «Прессовщик
второго разряда».
Разрядили в меня два заряда.

Лежу в больнице, смеюсь
и плачу —
Ловко, однако, я их одурачил.
Я же прессовщик шестого
разряда —
Получил бы еще четыре заряда.

А вот признание другой «маски»:
Убитую у сквера
Припомнить не берусь я:
По наколкам Вера,
А по шрамам Дуся…

В начале девяностых, когда все мы жили особенно трудно, по карточкам, он по конфетке, по яблочку собирал подаренные и купленные на редко водившиеся у него деньги гостинцы для дочери, чтобы отнести ей в детский дом.

Е го посадили на Пряжку, незаконно, по грязному сговору, поправ все человеческие права. Там, в психиатрической больнице, был такой случай. Больной, совершенно невменяемый человек, его сосед по трудотерапии, никак не мог склеить коробочку. Олег с ласковой укоризной пенял ему: «ведь это так просто, и дадут поощрение — кружку «кампота» — и клеил за него. Он совершенно по-детски простодушно радовался своему превосходству в деле клеяния коробочек. (Ему самому за перевыполнение плана давали сигарету.)
Удалось вытребовать свидание с «пациентом». Мы размахивали нашими удостоверениями «прессы», это казалось персоналу тогда опасным. Олег приоделся к нашей встрече. Поверх полосатой пижамы, в которую его облачили, он накинул белое полотенце, как кашне, которое когда-то было модно.
Это очень белое полотенце страшно оттеняло желтизну его лица. (Он работал тогда на «Скороходе», на каблучковом автомате, на конвейере, с ацетоном.) Это отравляюще действовало на его уже и без того больную печень. С этого конвейера его и взял наряд милиции и доставил в психиатрическую больницу. Уже потом, в Детгизе, он рассказывал, шутливо стуча себя в грудь: «Они оторвали меня от моего любимого каблучкового автомата!». И как это умеют делать дети, он удивительно изобретательно шумел, скрипел и посвистывал, как этот каблучковый автомат, ритм работы машины он отмечал рифмой.
— Ради Бога, — сказал нам Олег в больнице, когда мы прорвались к нему, — сделайте что-нибудь скорее. Один день здесь стоит десяти лет жизни.
— Ты будешь свободен через три дня. Что тебе нужно?
— Только карандаш, огрызок. Ручку отнимут. Бумагу уже спрятал под матрас. Огрызок незаметен. Не найдут.
Назавтра мы пришли вопреки расписанию посещений. Принесли передачу и клеили коробочки, зарабатывая Олегу на сигареты.
…Он пригрел бездомную шпану, в холодную зиму пожалев ребят, сбежавших из детского дома. Оберегая их от слежки и милиции, ходил для них в магазин за продуктами — у шпаны не было денег. Они же потом чуть не убили его. От этого страшного эпизода остался шрам во всю щеку от бритвы. Но это не обозлило его, он рассказывал о детдомовцах с состраданием и болью за них.
…Один художник, к которому однажды зашел Олег, пожаловался на внезапно напавшую болезнь — рука стала покрываться экземой, стало трудно рисовать, и как излечиться? «Дай-ка руку, — попросил Олег, посмотрел на струпья, взял в свои руки, поцеловал и сказал: — вот увидишь, все пройдет». Рука стала заживать, и с тех пор болезнь не возвращалась.
…Он очень глубоко переживал смерть стрижа, которого ему дали рабочие. Они копали что-то на улице Воинова, подобрали раненую птицу, стриж разбился о провода или столбы. Отдали Олегу. Он как раз шел в Детгиз. Олег очень хотел его выходить, обращался к специалистам, но птицу спасти не удалось. Об этом были написаны стихи:
Хоть у плохого, но поэта
В руках уснула птица эта.
Нельзя на землю нам
спускаться,
На землю сел и не подняться.
Олег Григорьев, как бы ни толкала его жизнь упасть на самое дно и никогда больше не подняться, поднимался снова. Не теряя дара слова и доброты. Так случалось, что после каждой книги, после каждой из трех детских книг, вышедших при его жизни (1970, 1981, 1987 гг.), он мог, сорвавшись на землю, никогда больше не вернуться к творчеству. Но всякий раз «на землю не садился», вставал. «Стриж на землю не садится, не земная это птица».
…Парадокс жизни: он скрывался на улице Каляева рядом с Большим домом (КГБ), в пустом здании, подготовленном к ремонту и населенном бездомными. В эти месяцы он приходил в Детгиз и прежде всегда сообщал, что вроде «хвоста нет».

…Н а судебном процессе, прослушав пылкие ходатайства творческих союзов, требовавших освобождения поэта (эти ходатайства были организованы друзьями, творческие союзы не знали о процессе), прослушав аргументированное и искреннее выступление общественного защитника Александра Крестинского, Олег попросил разрешения у суда сделать заявление. Он сказал: «Я прошу рассматривать мое дело и судить меня не как поэта, а как простого рабочего, каким я и был всю жизнь».
Несмотря на то, что Григорьева все время трудоустраивали и обвиняли в тунеядстве (в Союз писателей его не принимали), он все время где-то работал. Почтальоном, разнорабочим в доке на Охте, прессовщиком на заводе Калинина, на фабрике на 7-й линии Васильевского острова, на стройке, вахтером строительного треста на Октябрьской железной дороге, на конвейере на «Скороходе». И все время писал стихи, что было для него — как дышать, как слушать русскую речь.
В этом заявлении поэта на суде — естественное его побуждение не отделить себя от нас: он такой же, он разделяет с нами со всеми нашу судьбу, в которой «в клетке» может оказаться любой, это дело случая.
Конечно, он не мог не чувствовать своей избранности. В этом заявлении, может быть, и полемика с Бродским, судимым за тунеядство в 1964 году и заявившим на суде, что его специальность — «поэт, поэт-переводчик».
Во всяком случае, на суде Олег Григорьев вел себя не как простой рабочий. Он был абсолютно свободен и абсолютно спокоен. Будто и не было того колоссального глубоководного давления, которое годами, десятилетиями приучало нас верить в непоколебимую правоту власти. Он был доброжелателен к суду и полон чувства собственного достоинства. Но если продолжить это невольное сравнение двух процессов. Безусловно, это две разные эпохи, разная степень этого глубоководного давления — в середине шестидесятых и середине восьмидесятых. Он же все время себя сравнивал с собратьями по перу, и соревновался с ними, и полемизировал… Бродский на вопрос судьи о том, где он учился на поэта, ответил, что это дается не образованием: «Это от Бога». Григорьев, если бы он умел говорить красиво, как тургеневский Аркадий, друг Базарова, мог бы сказать, что это, скорее всего, от юродивого.

…Его последние стихи были отобраны и выверены. Свою избранность он, конечно, чувствовал. И понимал, какой тяжелый крест ему выпало нести:
Крест свой один не сдержал бы я,
Нести помогают пинками
друзья,
А ходить же по во€дам
и небесам,
И то и другое — умею я сам.

О н пережил «Кресты». Это стало материализованным воплощением, жуткой метафорой, символизирующей его жизнь и творчество.
Именно там он сказал высокие слова, вспомнив Чехова: «Подвижники, как солнце, это самый поэтический и жизнерадостный элемент общества, они возбуждают, утешают и облагораживают». Именно там, заполняя почеркушками тетрадку, чтобы скоротать в камере тюремное время, на обложке нарисовал яблоко в разрезе — чистое, с косточками и то, которое «червь выел», а на последней странице он оставил рисунок звонницы, с несколькими колоколами, сквозь которую видится купол церкви с крестом. С его умением слышать и слушать он, конечно, слышал голос колокола…

Олег ГРИГОРЬЕВ
ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННОГО

НА ОХОТЕ
Поставили на номер молчуном;
Стою под елью в чаще и молчу.
Прошла семья оленей табуном.
От восхищения я как закричу.

Удрали звери из охотничьей
ловушки,
Охотники со злобой выпили
по кружке.

Поставили меня под ель
«кричалой».
Присел на пень, сижу с ружьем
к плечу.
Идет, ломая сучья, лось усталый.
Мне надо бы кричать,
а я молчу.

В глухую топь ушел он из засады,
Охотники плевались от досады.

* * *
Меня в купе втолкнули,
Стою, едва дыша.
В окно мне протянули
В пеленках малыша.

Внезапно поезд тронулся
Кричу я — чье дитя?
Молчок, я чуть не тронулся.
Толпа галдит, шутя.

К груди прижал пакет,
Тесней прильнул к окошку.
Какая-то в платке
В лицо швырнула трешку.
Рукой махнула тихо…
Наверное, бомжиха.

* * *
Жена подала мне яблоко
Размером с большой кулак.
Сломал пополам я яблоко,
А в яблоке — жирный червяк.

Одну половину выел,
Другая чиста и цела.
С червяком половину я выкинул,
Другую жена взяла.

И вдруг я отчетливо вспомнил —
Это было когда-то со мной:
И червь, и сад, и знойный полдень,
И дерево, и яблоко, и я с женой.

P.S. В 2003 году Петербургу исполнится 300 лет. А Олегу Григорьеву могло бы исполниться 60. Замечательный издатель Лев Захаров мечтал выпустить трехтомник поэта. Но планы издателя оборвала смерть. А рукопись — готова к печати. И ждет.

Ольга КОВАЛЕВСКАЯ, Санкт-Петербург
29.07.2002